Достоевский в век медиа

«Толстого надо читать периодически, Достоевского – когда прижмёт, Гоголя – всё время», – заметил Александр Генис, однако для современной культуры именно Достоевский – самая востребованная фигура. Писателей в равной степени интригует и биографический, и художественный, и публицистический опыт классика. Каждый берёт у Достоевского своё: узнаваемые цитаты («Голова Гоголя» Анатолия Королёва), зерно сюжета («Обращение в слух» Антона Понизовского, «Неизвестные письма» Олега Юрьева); имеет место и открытая игра с узнаваемой фабулой («Ф.М.» Бориса Акунина), и неявная игра с фабулой миражной («Захват Московии» Михаила Гиголашвили). Достоевского конспектируют. Наконец, его герои и сама стилистика материализуются в окружающей реальности. О живучести классика «Textura» расспросила писателей, критиков, учёных. Респондентам были предложены следующие вопросы:

1. Вячеслав Курицын и Юлия Беломлинская законспектировали «Братьев Карамазовых» Достоевского, сократив роман на треть. Нужно ли конспектировать классику в целом и «Карамазовых» в частности? Это выхолащивает книгу — или приближает к ней широкого читателя? Какие сцены нельзя выкинуть из романа ни в коем случае?

2. На идеях Достоевского построен весь XX век. А как они себя чувствуют в нашем столетии? Какие из них можно перенести на нашу идеологическую почву?

3. В кого реинкарнировался Достоевский сейчас? Кого отнесёте к его продолжателям?

Опрос провёл Сергей ОРОБИЙ*

На вопросы отвечают Александр ЧАНЦЕВ, Алексей КОЛОБРОДОВ, Михаил ЭПШТЕЙН, Сергей НОСОВ, Дмитрий БЫКОВ, Сергей КИБАЛЬНИК

Александр ЧАНЦЕВ, литературовед, критик, прозаик:

1. Книгу, к сожалению, пока ещё не видел. Но мне кажется, ничего ужасного в подобном сокращении нет. Хотя бы потому, что ровно такая же практика существовала всегда (Библию и другие религиозные каноны целиком читали единицы, большинство верующих в древности даже не конспект, а конспект в пересказе знали) и везде. На Западе, у нас (мы, наши родители и бабушки с дедушками читали далеко не обо всех путешествиях Гулливера – даже и полное название книги – «Путешествия в некоторые отдалённые страны мира в четырёх частях: сочинение Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а затем капитана нескольких кораблей» – знают все ли?). Или в Японии, с ситуацией в которой я знаком чуть лучше. Памятники средневековой литературы регулярно адаптируются, переписываются современным, доступным читателю языком. Выходят новые переводы и да, сокращения – например, новые «Братья Карамазовы» стали настоящим хитом, продавались почти на уровне Харуки Мураками (3 миллиона экземляров). Дополнительно «успеху» Достоевского способствовал и сериал по книге, где действие было перенесено в Японию, современность, герои были японцами, с японскими именами – вот, кстати, ситуация адаптации, приближения к современному читателю почти в кубе. А кто нашёл что-то, обрёл себя в книге, тот прочтёт и оригинал, и другие книги автора, ещё и комментарии к комментариям. Самый последний пример – книга Хироко Кодзимы «Чехов-сан, простите!», буквально на днях вышедшая на русском. (См. отрывки из неё на Textura. – Прим. ред.) Автор давно ещё полюбила рассказы Чехова, сейчас написала о нём книгу (где филология, мемуары, травелог и какой только не подход к Чехову), которая выросла из её колонок, в которых она представляла читателям новые переводы рассказов Чехова. И последнее – стоит ли бояться книги Вячеслава Курицына, чья любовная монография о Набокове «Набоков без Лолиты» – лучшее, что написано о Набокове, на русском языке и в последнее время – уж точно?

2. Одно выражение «перенести на нашу идеологическую почву» меня немного пугает, если честно. Ничего не нужно не то что насильно, даже искусственно переносить – самые прекрасные идеологемы (христианство, тот же коммунизм, многим христианству обязанный) оборачивались гекатомбами.

3. Если продолжатели и есть, то наследование тут совсем не по прямой. Дмитрий Галковский наследует через Василия Розанова. Я бы назвал наших действительно самых гуманных мыслителей – Николая Фёдорова и Даниила Андреева, но они одновременно наследуют всей культуре – и нащупали свои идеи где-то действительно в стратосфере…

Алексей КОЛОБРОДОВ, литературный критик, прозаик:

1. Я никогда не видел смысла в подобных затеях. И Вячеслав Курицын, и Юлия Беломлинская – интересные авторы и очаровательные люди, но возникает вопрос – а зачем они вообще тратили время? Если речь идёт об актуализации, осовременивании романа, то идти надо не от текста, а скорее от контекста. Скажем, «Братья» могли бы затянуть не на одну игрушку, а на целую геймерскую индустрию. Возможен набор квестов вокруг убийства Фёдора Павловича; реконструкции и ролевые игры. Конечно, это уже бизнес – но сколько раз твердили русскому миру, что наша литература – сырьевой ресурс не хуже нефти. Желаете продавать? ОК, «лошади едят овёс» – понятно же, что лучше продаётся не ухудшенная копия, а либо сам оригинал, либо его функциональные интерпретации.

Да, понятны время и обстоятельства Федора Михайловича в процессе создания БК, однако они и составляют дорожную карту гениальности, масштаб и обаяние текста. Другой момент – зачем лишать наших молодых (и не только) современников этого уникального опыта с первым прочтением «Братьев Карамазовых»? В нём что-то есть от тяжёлой атлетики – страх веса и множественность подходов, рывок, эйфория, и ты с этим снарядом уже единое целое…

Понятно, что вопрос о «сценах, которые нельзя ни в коем случае», представляется просто лишним. Как раз мне приходилось на фоне БК встречать не редукцию смыслов, а их разбег – после романа люди начинали изучать феномен оптинских старцев, проблемы пореформенного права в России и т. д.

2. Мне постановка вопроса кажется преждевременной, поскольку я не считаю, будто XX век вот так взял и кончился в миллениум; подобные вещи вообще не подчиняются календарям. Тема тут долгая; достаточно сказать, что ни один из глобальных вопросов, поднятых двадцатым веком, не получил ответа, ни одна серьёзная проблема не решена. Достоевский фон только сгущается, давление его атмосфер усиливается – и происходящее в мире можно (с известной долей условности, но и точности тоже) разнести по ведомству ФМ-романов. Скажем, Россия живет в пространстве «Преступления и наказания» и, разумеется, «Бесов»; Европа – «Села Степанчикова»; США – «Подростка», «Братья Карамазовы» актуальны, с одной стороны, для Китая, с другой – для Латинской Америки…

3. Продолжателями Достоевского в двадцатом веке были прежде всего русские авангардисты – скажем, обэриуты куда более прилежные его ученики, чем Александр Исаевич Солженицын. И сегодня я бы назвал трёх писателей, чьи идейные корни во многом в эпохе русского авангарда: философ Александр Секацкий (онтологические штудии), прозаик Захар Прилепин (наличие щедрых карамазовских мотивов в его романе «Обитель» я подробно аргументировал в книге «Захар»), а также эссеист и киновед Михаил Трофименков (показательна его последняя работа «ХХ век. Кадры и кадавры», пафосом весьма близкая «Дневнику писателя»).

Михаил ЭПШТЕЙН, философ, культуролог, литературовед:

1. Конспект, умело составленный, сам по себе может стать художественным произведением, микромоделью своего прототипа. Из тех же «Братьев» можно составить конспекты разных «Братков» и «Братиков», причём акцентировать разные составляющие: трагедию, фарс и гротеск, демонологию… Но это художественная интертекстуальная игра. А сокращать в образовательных или популяризаторских целях? Особого смысла не вижу, потому что здесь количественный сдвиг не переходит в рождение нового качества. Уж лучше пусть каждый делает свой собственный конспект по ходу чтения, пропуская то, что лично ему кажется скучным или необязательным. Кто-то пропустит подробности монастырской жизни, кто-то перипетии судебного процесса. Это живое конспектирование – в собственном уме.

2-3. Я полагаю, что Достоевский – по крайней мере, некоторые его персонажи, например, подпольный человек, – реинкарнировался в целое государство, Россию 21 века. И нет таких границ – географических, политических, моральных – через которые страна не была бы готова переступить в своём экзистенциальном порыве «испытать себя», даже бросившись в пропасть «вверх тормашками», как описывает свой бесстыдный нрав Дмитрий Карамазов. «Если уж полечу в бездну, то так-таки прямо, головой вниз и вверх пятами, и даже доволен, что именно в унизительном положении падаю и считаю это для себя красотой». Достоевский с особой любовью живописал это стремление «слишком широкого» человека испытать себя во всём, даже в подлости, обмане, воровстве. Россия постоянно бунтует против мирового порядка, хотя не может создать порядка даже в самой себе. Тот же подпольный человек у Достоевского наделён острым сознанием своей «самости», но при этом лишён большого творческого дарования и поэтому расходует себя на крупные и мелкие пакости другим, причиняющие неудобства ему самому. Россия — «подпольное» государство, и недаром она первая возвела революционное «подполье» к вершинам власти. В поведении страны на мировой арене угадываются черты уже вполне «распустившегося» подпольного человека, новым воплощением которого стало её первое лицо. Эта страна бросает всем вызов, дразнит, бранит, унижает, но при этом не способна создать своей цивилизации, к которой по доброй воле потянулись бы другие народы. Она мучает себя и других – и в этом её экзистенция, её способ напомнить всем (и самой себе), что она ещё жива. Особенно пророческим представляется рассказ Достоевского «Бобок», действие которого происходит на кладбище: полусгнившие трупы начинают «заголяться» и бесстыдно рассказывать о себе. О том, как и почему «Бобок» вдруг стал так актуален, у меня есть статья и даже целая книга «От совка к бобку. Политика на грани гротеска» (Киев, 2016).

Сергей НОСОВ, писатель:

1. Юлия Беломлинская сама объяснила, для кого книга: для людей с рассеянным вниманием. Если так, это гуманистический шаг, забота о лицах с ограниченными возможностями. Вопрос слишком деликатный, чтобы обсуждать неспециалисту. Хотя меня это тоже волнует. Годы идут, мысли о деменции чаще и чаще, – а вдруг мне при вероятном моём слабоумии захочется перечитать «Братьев Карамазовых»? И где взять подходящую адаптацию? Нет такой. Надеюсь, «Конспект Конспекта романа» появится тоже. Иными словами, опыт Беломлинской и Курицына я приветствую и нахожу продуктивным.

Обычно классику адаптируют для детей. Это если с приключениями и героикой. Читали же мы в детстве «Гавроша». Понятно, что «Братья Карамазовы» это не «Робинзон Крузо» и не «Тиль Уленшпигель», и всё же – смелому море по колено. Вряд ли историю про Илюшу Снегирёва и Колю Красоткина получится отразить в отдельном рассказе (там проблема с занимательностью), зато из «Легенды о Великом Инквизиторе» можно сотворить что-нибудь в стиле романа «Овод».

А вот о «широком читателе», мне кажется, заботиться не стоит. И вот почему. «Братья Карамазовы» в обязательный школьный список не входят. Никто не заставляет читать. Чтобы прочитать, нужно решиться на это. Прочитать «Братьев Карамазовых» – поступок. Осознанный поступок. Почти инициация. Не хочешь – не читай. Или – или. Так что лайт-версия не пройдёт. Разумеется, если нет справки, опять же, о медицинских показаниях.

2. Мне кажется, когда мы начинаем очень конкретно и предметно формулировать так называемые идеи Достоевского, ударяемся в неизбежное упрощенчество и схематизм. Он, конечно, сам готов был излагать идеи, – как например, в письме к Каткову идею ещё не написанного романа, – но одно дело расчёт на скорый аванс, и другое – нечто неизреченное, не вычленяемое из уже в последних пределах осуществлённого. А мы среди этих, как раз тонких материй высматриваем, чему бы ответить могли красотой наших правильных формул – в соответствии с тем, что нам кажется актуальным сегодня. Или интерпретируем афоризмы. В любом случае, это уже скорее наши идеи. Наши идеи – за чтением Достоевского. И ответственность Достоевского за них относительна. Хотя в этом тоже есть его непреходящая актуальность: индуцировать в наших читательских головах убеждённость в том, что мы им не оставлены.

3. Нет таких и не будет. Так же как нового Шекспира не будет. И Пушкина, и Толстого. Но вот что интересно: как сами персонажи Достоевского материализуются в нашей эмпирической реальности. Причём более других склонны к материализации наиболее эксцентричные, нетипичные герои, казалось бы, выдуманные из головы. Лебедев, например, Смердяков – я был знаком в быту с их здешними реализациями. Знал капитана Лебядкина, и не в единственном воплощении. Настоящий капитан Лебядкин, романный, мало того, что до сих пор имеет манеру материализовываться, он ещё своими литературными опытами оказал влияние на всю нашу словесность.

Дмитрий БЫКОВ, писатель, журналист, преподаватель:

1. Ну вот Сергей. Ну вот правда. Ну вот с чего я, человек скромный и здравомысленный, кроткий и безответный, немолодой и трудолюбивый, должен оценивать некие поступки Курицына и Беломлинской? Чем я это заслужил? Чем они это заслужили? Кто они такие, чтобы я их оценивал, и кто я такой, чтобы вообще о них думать? Я про них в последние лет пятнадцать вообще не вспоминал и не скучал, поверите ли, ни секунды.

Что касается переписывания классики: классика принадлежит всем и потому беззащитна, с ней можно делать что угодно, хоть осовременивать, хоть конспектировать, хоть адаптировать для детского чтения. При этом ничего ей не сделается. Не думаю, что «Братьев Карамазовых» можно усовершенствовать: значительную часть очарования Достоевского, которое на многих действует, составляет именно его очевидное, кричащее несовершенство. Композиционная несбалансированность. Пластическая слабость – однообразие пейзажей, скажем, и повторяемость портретов, – при интеллектуальной и эмоциональной остроте. Один мой знакомый режиссёр, весьма талантливый, попытался перемонтировать «Сталкера», убрав длинноты и добавив динамизма. Вышел обычный фантастический фильм, без всякого волшебства. Достоевский умел писать увлекательно и стилистически ровно, не особенно даже углубляясь в патологии, – пример тому «Подросток», наименее удачное его произведение.

2. Насчёт идей Достоевского – это вы, по-моему, хватили. Какие такие идеи? Что счастье покупается страданием? Это, строго говоря, не его идея. Что без Бога нельзя быть штабс-капитаном, то есть отменяются иерархии? Это спорно, и ХХ век как раз скорее опровергает эту идею. Что в унижении заключается самый сладкий сок? Это не идея, а психологическое наблюдение. У Достоевского безусловно есть авторский стиль, есть интересующие его состояния, есть сосредоточенность на нескольких нравственных проблемах, есть, пожалуй, некоторое сюжетное мастерство, замечательный дар публициста и сатирика – чрезвычайно пристрастного, но риторически убедительного. А идеи – они вообще редко бывают у писателя. Они бывают у критиков, у богословов, у историков. Довольно часто, кстати, у обывателей. Я вот затруднюсь сказать, каковы были убеждения Достоевского. Думаю, они сильно зависели от погоды, от состояния здоровья, от финансовых дел.

3. Думаю, наиболее полная реинкарнация – Солженицын. Оппозиционер, эволюционировавший в государственника; писатель, открытый главным редактором крупнейшего либерального журнала, поэтом горя народного; начинал с плохих стихов; автор остроактуальных романов и повестей, из которых наиболее известный эпизод – спор Ивана с Алёшей (подмечено Лакшиным применительно к спору Ивана Денисовича с Алёшкой-сектантом). Каторжник, написавший об этом своём опыте документальный роман. Автор нашумевшей работы по еврейскому вопросу. Убеждённый славянофил. Идеальный семьянин во втором браке. Вождь и учитель для одних, объект жестокой сатиры для других. Отлично видит бесовщину оппозиции, но странно близорук к бесовщине охранителей (Солженицын, пожалуй, в этом смысле объективней, но идеализация Столыпина – это, согласитесь…). Человек явно талантливый, но не особенно симпатичный. Носитель бороды.

Сергей КИБАЛЬНИК, ведущий научный сотрудник ИРЛИ РАН, профессор СПбГУ, писатель:

1. К сожалению, я не имел возможности ознакомиться с сокращенным вариантом романа Достоевского «Братья Карамазовы», опубликованным издательством «Рипол Классик». Если в нем сохранен авторский текст и только пересказаны своими словами пропущенные главы, то это, в принципе, допустимо.

Впрочем, скорее всего это не столько какое-то новое художественное произведение, не результат сотворчества, как это было, например, в случае с пушкинским «Анджело» по отношению к пьесе Шекспира «Мера за меру», а всего лишь книгоиздательский ход, рассчитанный на то, чтобы облегчить широкому читателю знакомство с этим столь же значительным, сколь и довольно пространным произведением Достоевского.

В любом случае я ничего плохого в этом не вижу. Может быть, какую-то часть публики, которая еще не знакома с романом, это сподвигнет, наконец, к тому, чтобы его прочитать хотя бы в сокращенном варианте. А если он по-настоящему их зацепит, то они, возможно, возьмутся и затем одолеют «полномасштабную» оригинальную версию. Уверен, только она может дать полное и верное представление о романе.

В принципе, никакие сцены из «Братьев Карамазовых» выкидывать нельзя: настолько в большом художественном творении все взаимосвязанно. Помните ответ Толстого на вопрос об идее «Анны Карениной»? Для ответа на этот вопрос ему нужно записать весь текст романа полностью еще раз. Толстой ведь не сказал: только такие-то главы… ☺

2. Непосредственно переносить идеи Достоевского на современную идеологическую почву не стоит. В XX веке художественные идеи Достоевского тоже не просто использовались, а подвергались новому художественному испытанию или становились предметом сотворчества для писателей и развития / отталкивания для философов.

Да ведь у Достоевского и нет и не может быть никаких идей в чистом виде. У него идеи художественные, которые на каждом витке развития человечества могут несколько по-новому прочитываться писателями и мыслителями и в то же время, наконец-то, более-менее адекватно интерпретироваться учеными.

3. Достоевский, слава Богу, ни в кого не реинкарнировался. И это не только невозможно, но и, по-моему, не нужно. Хотя, конечно, литературные гении, не уступающие по масштабам Достоевскому, сегодня не помешали бы. ☺

Например, роман последнего Нобелевского лауреата Кадзуо Исигуро “Don’t Let me Go” («Не отпускай меня») – это, может быть, и не новый Достоевский, но по силе и актуальности художественного высказывания явление, несомненно, конгениальное. Хотя на первый взгляд, книга написана очень просто, но за счет мощного и жесткого замысла взмывает ввысь как на набоковской подкидной доске.

Гораздо более скромные результаты дают, как правило, попытки прямого обращения к образу Достоевского. Так, например, роман Максвелла Кутзее “The Master of Petersburg” (в русском переводе «Осень в Петербурге») это, на мой взгляд, явная художественная неудача писателя.

В нашей литературе в последнее время были попытки как бы переписать роман Достоевского «Бесы». Не слишком удачную из них, хотя и, безусловно, интересную, представляет собой, как мне кажется, роман моего коллеги по СПбГУ Андрея Степанова «Бес искусства». Впрочем, и посвящен он более локальной теме. В этом плане более конгениальным явлением мне представляется роман Виктора Пелевина «Любовь к трём цукербринам», второе заглавие которого, как бы зашифрованное в тексте романа – «Бесы-2». Он, конечно, гораздо более эзотеричен, чем «Бесы» Достоевского и не всякому читателю по зубам. Однако переход от «Если Бога нет, то все позволено» к идее о том, что людям проще убивать Бога, чем следовать десяти заповедям, как бы просто это не было, на мой взгляд, достаточно адекватно изображает прогресс современного человечества. ☺ В какой-то мере такое видение мира отвечает внутренним интенциям художественной мысли Достоевского, которая, впрочем, все же немного более оптимистична. ☺

Не так давно я напечатал статью «Гипертексты “Преступления и наказания” в русской литературе конца XIX – начала XXI века» (Текст и традиция. Альманах 6. Гл. Ред Е.Водолазкин. СПб., 2018. С. 128 – 139). Мне не слишком удобно было даже упоминать там роман моего коллеги по Пушкинскому Дому Евгения Водолазкина «Авиатор». К тому же по своему содержанию он гораздо шире. Это не просто ещё один гипертекст «Преступления и наказания». И, тем не менее, полагаю, что это если и не бесспорный (а что в культуре бесспорно?), то всё же достаточно яркий пример претворения традиций Достоевского в современной русской литературе.

_____________________

* Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках проекта «Достоевский в медийном пространстве современной русской культуры», № 18-012-90003.